Все попытки превратить Старика в традиционного киношного маньяка обречены. Хотя именно этим делом с головой заняты авторы «Бивня». Словно они сдают экзамен по сценарному мастерству, включая в действие весь возможный арсенал традиционных приемов жанра. Интригующая завязка: письмо в туалете выбивается из среды, привлекает внимание как яркий запах – там, где обычно ловят на яркие цвета. Ночная уединенная дорога. Беспечность жертвы, но при этом – ее затаенный страх. «На экзамене» он так и должен быть подан автором, имплицитно, не выраженно; мы должны сами увидеть в нем нотки страха, поскольку сами испытываем его за него. Огромный дом, да еще ночью, да еще снятый с нижней точки. Куски природы на территории для создания ощущения скрытого. Именно природа – кусты, элементы леса и т.д. – дает такое ощущение, причем не просто скрытого, а – неизведанного. Тогда как человеческие, плоские и квадратные, постройки превращают ужас в аттракцион: мы просто не знаем, в какой момент и из-за какой двери выскочит зло. Но это уже понятное нам зло, не неизведанное. Длинный, по возможности, путь к маньяку; можно удлинить его количеством пройденных комнат и изученных деталей обстановки, только операторская работа должна быть на высоте, и саунд соответствующий. Маньяка никогда нельзя подавать готовеньким, сразу «в лицо». Лучше показывать сначала из-за спины, частями тела, использовать ракурсы постраннее, потом можно перейти на дальний план, да еще и сделать затемнение участка с объектом. Ну а когда все-таки нельзя уже не показать – дать концентрированный образ, ништяки всякие, типа инвалидного кресла, и вообще, гримеры, бутафоры, дизайнеры – в зависимости от сюжетного типа зла – должны тут постараться. Плюс должно произойти какое-то неожиданное изменение; хотя, казалось бы, от маньяка заведомо ждешь неожиданностей, однако требуется неожиданность «в неожиданном» отношении. Например, когда зритель привыкает к образу героя в инвалидном кресле – а он возьми вдруг, да и пойди...
Главная функция всех подобных приемов – насытить восприятие зрителя ощущением неопределенности зла. В принципе – правильное, нужное дело, но только именно что в принципе. Неопределенность – лишь опосредованно характеристика зла, а прямо она всегда относится к силе. Автор не может показать непосредственно силу, он может лишь запрятать ее в какое-нибудь яркое качество, которое в этом случае выполнит роль посредника. Зритель тоже не привык воспринимать силу непосредственно, он привык видеть более плоско, предпочитая форматировать неизведанное в известные схемы-образы. Настоящая сила неведома в любой системе интерпретаций, она лишь ощущается… однако мы не привыкли ощущать, поэтому всегда будем ее интерпретировать, собственным видением превращая ее в морского дракона – в средние века, или в летающую тарелку – в наши дни. В «Бивне» авторы, строя образ зла на месте силы, немного перебарщивают в сторону зла. Много заходов просто даже по количеству. Да, ужасы показать – необходимо. Ноги отрубать и прикручивать их в виде бивней – отличная, странная, ужасающая история, к тому же продолжает извращенческую линию. Про тело моржа вообще сказать нечего, только мурашки по спине. И до ужаса странные поединки в бассейне нужны тоже. Но зачем добавлять случайную встречу следователя с маньяком – в миру, в солнечный день, под пение птиц, среди беззаботно резвящихся детей? Для ощущения того, как повседневно, как спокойно интегрировано в нашу жизнь зло? Зачем еще и кучу «тарантиновских» слов тратить на подноготную извращенца? Чтобы зритель лучше понимал, как маньяк дошел до жизни такой? Зачем, причем исключительно на словах, систематизирующий образ паука? Он же вообще не из той оперы, блин. Для какого-нибудь интеллектуального триллера, где символы важны для разгадки (типа как в «Молчании ягнят») сгодится, а здесь… ну какой паук, когда тут мясо, тут моржи, тут реальная трансформация, а не символическая!
Хотя перебор, как видно, начался раньше и вызван (или просто защищен?) жанровой спецификой пародии, к которой, очевидно, изначально искренне тяготеют авторы фильма. Зло – маскировка силы. Однако пародия на силу, клоунада силы – еще лучшая ее маскировка. Зритель, проникший сквозь покровы, может увидеть всё как есть. Есть то, что нивелирует нашу жизнь, отнимает у нас руки, ноги и дух, закатывает нас в шкуру бытового существа и не дает поднять голову. В этом – настоящий, большой, тотальный Ужас, и фильм вызывает отголосок именно такого ужаса. Есть ли у героя шанс противостоять сложившимся обстоятельствам? Да, есть, но, как мы уже сами начинаем понимать, шанс минимальный. Обреченность – не лучшее ощущение, а оно возникает практически сразу после того, как герою отрубили ноги (назад же они не вырастут, это же не мифологический сюжет про деяния ужасного Сатурна). Однако ощущение обреченности сопряжено с ощущением правды, а значит – с ощущением реальности происходящего, подлинной (пусть кто-то назовет ее «подлой») реальности. Да мы пассивные существа, у нас нет свободной воли, и мы вынуждены встретиться со своей смертью. Черт возьми, но для того ли, чтобы только сообщить об этом, накатывает на человека эта непостижимая сила?! Она лишает нас органов, например по болезни, наносит удар за ударом, мучает нас долго-долго. Я не имею желания встречаться с этой силой разобранным, без ясного понимания ее роли в моей жизни. Так было бы по-настоящему страшно. Но так уже есть! Смерть не интересуется нашей готовностью к встрече, нашими страхами и делает свое дело. Правда, ведь не только она что-то может сообщить мне, но и во мне зреет то, что я могу предъявить при встрече, и о чем моя смерть пока не знает. Нужна именно пародийность «паука-маньяка», чтобы, может быть, по-настоящему осознать, кто (или что) стоит за ним на самом деле. Осознать – без всякого участия авторов фильма с их замечательными киношными приемами.
