Как известно, Коппола был очень признателен Бертолуччи за «Конформиста», который помог ему нащупать рисунок и общий нерв «Апокалипсиса сегодня». Действительно, в обоих фильмах за каждым поворотом (европейского дорожного полотна или русла тропической реки) ждешь чего-то апокалиптического. И пусть ничего грандиозного не происходит, из пространства сопереживания не исчезает тягостное ощущение нависшей над всеми нами неведомой опасности. У Копполы оно возникает как постоянная угроза смерти, у Бертолуччи – как постоянная угроза личной психической смерти. Критики, правда, обязаны опереться на что-нибудь более презентабельное; внутреннее ощущение для них не хлеб. В результате из параллели между работами двух режиссеров аудитории будет явлена «психологическая драма нового типа», основными признаками которой можно считать «усложненность структуры повествования» и «новаторскую кинематографию».
Критики изъездили киноформу «Конформиста» вдоль и поперек. «…Трентиньян играет этот макабрический балет телом, как будто развинтившимся и утратившим центр тяжести. Совершенная пластика на уровне цирковой эквилибристики — всего лишь оболочка жесточайшей внутренней драмы... Финальные сцены 1943 года самые темные в фильме — намек на идейную близорукость фашистов либо на потемки внутреннего мира Марчелло после убийства Анны...» Вот в таком духе. В общем, непросто перейти им дорогу, но надо.
Если попытаться проникнуть во внутреннюю форму произведения, в рисунок его энергии, из кофейной гущи начинают проглядывать очертания Раскольникова, занесшего топор над своим будущим. Иными словами, есть точка предполагаемой трансформации, пройдя через которую и герой, и его мир уже точно не будут прежними. История с «топором» (в «Конформисте, понятное дело, это история с убийством профессора) – это всегда история инициации субъекта, которая должна превратить мальчика в мужчину, но которая в современном обществе не понимается как ритуал; вытесненная в бессознательное, идея инициации со временем заставляет уже взрослых недомужчин искать форму для воплощения, и зачастую крайне уродливую. У Копполы эта схема даже более очевидна, ведь там главный герой стремится к полковнику именно как к отцу, обязанному вызвать его на поединок, что составляет суть процесса инициации. «Всё существование Марчелло проникнуто, с одной стороны, желанием ублажить нескольких заменяющих отца фигур и идентифицироваться с ними, а с другой — восстать против их власти и даже (как в случае с Квадри) уничтожить их...»
В «Конформисте» только ленивый толкователь не нашел следов отца «по Фрейду», но все толкования – это не более чем скучная линеарная последовательность. Есть жизнь героя «до» и жизнь героя «после» его поступка. Но если в русском романе мы получаем реальное разделение, то и у Бертолуччи, и позднее у Копполы, рубеж, к которому одновременно и стремится, и который старается отдалить от себя герой, на самом деле не существует, это – мираж. В композиции обоих фильмов имеется перекрестье действия, но внутреннее движение смыслов не привязано к какой-то ключевой «решающей» точке, оно окольцовано могущественной симультанностью, к которой в принципе невозможно приложить вектор логики, ее нельзя раскусить, можно надеяться лишь уловить общий ход вещей.
Представьте себе, что вы живете с кольцом на пальце. Вы привыкли, и не замечаете это кольцо. Но вдруг какой-то винтик восприятия внутри вас сдвинулся, и вы начинаете чувствовать его давление. Если вам дано понять, какой огромный потенциал заключен в сумасшествии, вы осознаете необходимость: наращивать в себе ощущение такого давления, потребность, переходящую в приказ, «отдаться ему». Вы будете последовательно проходить стадии: клаустрофобии, передачи себя давлению, выхода на ощущение чистой силы и завершающий полный вывод себя в нее. Но если вы держитесь за мир объектов, а ваше кольцо далеко не самый заметный и значимый объект, вы споткнетесь и остановитесь. Вы ограничитесь заигрыванием с новыми ощущениями: с клаустрофобией, с накачкой адреналина, со сдвигами и с приветами. Но вы останетесь, как и все, лишенным подлинных приключений куском человеческого пирога. Примерно такой выбор намечен в «Конформисте». Каждый из нас находится под постоянным давлением таинственного «извне-изнутри», но мы научились не замечать этого. И если кто-то вдруг начинает чувствовать убийственный накат Абстрактного, разум дает только одну команду: спасаться. Как вариант – в конформизме. Если же перестать наконец думать о себе слишком много, можно сфокусироваться на давно знакомой давящей силе, с которой ведь всё равно нужно научиться вести себя по-взрослому. Воины прошлого прятали ее в кольцо на пальце, чтобы она не досталась врагам, воины настоящего научились выводить ее в кольцо симультанности художественного фильма, чтобы ее могли использовать будущие соратники. Всё происходит одновременно, в том числе с нами, здесь и сейчас.
