В таланте Михалкову отказывали всегда; с младых ногтей обвиняли его в конъюнктуре, и даже, особенно взъевшись, в плагиате. Мол, содрать "Свой среди чужих" с американских вестернов невелика наука, ведь к началу 70-х эта "примитивная" художественная форма была разобрана Голливудом по винтикам. Бери да адаптируй, ведь занавес, как говорится, "железный", широкая публика вообще, так сказать, не в курсе жанра. Когда люди кого-то ругают, они редко дают себе полный отчет в ядре внутренних мотивов. Иванов с готовностью ответит, "за что" он ненавидит Петрова, но не станет утруждать себя вопросом "Почему ненавижу-то?". Искать и видеть причины в самом себе мало кто хочет. Зависть? Но чему завидовать, ведь мы не режиссеры. Лет тридцать назад еще можно было сослаться на образ Михалкова-старшего, изгибистого змея, приспособленца номер один среди литераторов СССР; и – да, его образ очень даже витал над продуктами творчества младшего. Над душой – нет, душа от генов достаточно независима, а вот на изделия – да, накладывал свою тень. Понятно, что сын за отца не отвечает, но образ есть образ, а тень есть тень.
Сами-то фильмы Никиты Сергеевича в народе любили и продолжают любить. "Неоконченная пьеса для механического пианино" сейчас так вообще отдушина в парадигме блокбастеров, артхауза и телесериалов. Но самого Михалкова при этом не любили и не любят. Мировое признание, власть, деньги у него есть, а любви нет. Хотя надо признать, что люди любят актеров, а не режиссеров. Чтобы любить режиссеров, нужно их понимать. Нарождающимся отечественным режиссерам, в рамках курса профильного обучения, неплохо было бы разобраться: продал Никита Сергеевич душу дьяволу или нет, а если продал, то что получил взамен. Самая страшная ложь – это вранье самому себе. А вранье начинается с нежелания сознавать правду. Зачем молодые ребята идут в режиссеры? Креативная молодежь хочет славы и денег, известная коммутация. И ради этого можно пойти на любую конъюнктуру, любую адаптацию. Но в душе мы будем считать себя великими, великими обойденными. Не создали в кино свой мир – мол, просто не подвернулся заказ.
Однако авторов, способных смотреть на мир не прилаживаясь к нему, "давать свой взгляд", в кино, как и вообще в искусстве, критически мало, их единицы. Тогда как все остальные, пусть в разной степени, но, получается, конъюнктурщики, их видение нельзя назвать самобытным. И без своего места в парадигме художественных стилей ты, получается, по большому счету никто, просто работу профессионально выполнил. Пусть обилие призов с кинофестивалей никого в случае Михалкова не обманывает. Оскара дают за профессионализм, обеспечивая заказами на всю жизнь, в этом суть американского подхода к делу, а заодно суть прагматического механизма всех без исключения "творческих" конкурсов. Номинация "За вклад в искусство" – обман, не верьте ей. Кто на самом деле сделал этот вклад, можно будет узнать из учебников, лет через пятьдесят. Михалков в учебники не войдет, и сейчас мы просто хотим отметить эту несправедливость.
Михалков – особенный в том, что он, как никто, чувствовал конъюнктуру искусства. Он работал не ради искусства, а ради самой конъюнктуры, его душа стремилась подстроиться миллионом изгибов к телу осваиваемой здесь и сейчас среды. Конъюнктурное чудовище, дьявольское отродье, создающее, если повезет, тончайшие по красоте вещи. "Беда" не в его приспособленчестве к среде, это наша "беда", как зрителей, – в том, что столь эффективному существу не довелось жить в среде высоких помыслов. "Неоконченная пьеса" – приспособление Михалкова к среде лучшего, что было в советском кино, "Утомленные солнцем" – приспособление к нерву советской истории, "Двенадцать" – приспособление к промежности власти и денег и так далее. Как-то Михалков давал лекцию на Высших режиссерских курсах. Речь зашла об "Урге". А "Урга" – это 90-е, когда люди ходили со съехавшей крышкой, сред обитания было много, все они бурлили как кастрюли с супом в многоквартирном доме, гоблины еще не консолидировались в политиков, а внимание человека оставалось местами глубоким, живым, в общем, еще не было узником Интернета. Так вот, заговорил Никита Сергеевич об "Урге", и не только тон, дыхание его поменялось, другим он стал вмиг. Равно как Трилецкий перед собранием, когда пришла его очередь раскрыть о себе правду. А говорил он (Михалков) удивительные вещи. Рассказывал про степь. Что такое степь, когда в нее погружается человек, пришедший делать кино. Вспомнить слова сейчас не могу, но очень отчетливо помню свои ощущения: "Откуда этот «крокодил», этот генерал кинематографа знает то, что знаю я, знает самые интимные, самые глубокие мои чувства к миру, знает мое волшебство?!" Не думаю, что даже режиссерской публике в тот день это было интересно. Публике такие вещи не интересны. Волк – всегда одиночка. Ему нужно не продать душу, а наоборот, успеть ее в течение жизни выкупить.
